Они стояли на краю Саграссы под рубиновыми небесами. Два вождя своего народа, сбросившего наконец цепи многовекового рабства. Босые ступни купались в густой, быстро остывающей крови иллитидов – их бесформенными телами была усеяна пустынная каменистая земля. Телами иллитидов, помеченных сталью – и телами братьев и сестер.
Все это слишком далеко зашло.
- Всё кончено, Гит, – Зертимон сложил руки за спиной, спокойно и без радости рассматривая расстилающееся внизу поле отгремевшей битвы. – Они мертвы.
- Не все, – Гит передернула плечами и поиграла длинными зелёными пальцами по рукояти серебряного клинка. Зертимон сам выковал его, когда пришло время – страшное оружие, что принесло их народу свободу в жестоких руках Гит. – Не все иллитиды умерли сегодня.
- Однако достаточно, чтобы мы могли уйти и начать жить… где-нибудь.
Гит резко повернулась, вперив в Зертимона злой взгляд продолговатых жёлтых глаз на сухом, костлявом лице. Зелёная кожа в пятнах, провал вместо носа, отсутствие ушей и тонкие, словно пергаментные губы – Зертимон часто думал о том, как же его род стал таким. Говорят, раньше все они, рабы, были другими. Когда-то. Когда ещё не появились твари, подчиняющие разум и загоняющие тысячи жизней в подчинение себе.
- Война не закончится до тех пор, пока жив хоть один иллитид, - властно отрезала Гит. Клинок в ее руках блеснул ярче, точно отражал ярости своей хозяйки.
- Или когда весь наш народ погибнет, сражаясь за то, что уже получил? – Зертимон прикрыл глаза. – Мы устали от войны, Гит. Мы просто хотим спокойно уйти и жить в мире и гармонии. Как и всегда хотели.
- Кажется, мы уже это обсуждали, – Гит ощерилась. – Мой народ никуда не уйдет.
- Ты не можешь говорить за всех. И за меня – тоже.
Гит сузила глаза.
- Значит, ты решил? Ты уходишь?
Зертимон провел кончиком языка по губам.
- Да. Я и те, кто думает так же. Как не может быть двух небес над одной землей, так не может быть двух вождей у одного народа.
Гит порывисто взмахнула рукой и отвернулась. Жесткие рыжие волосы скользнули по плечам.
- Считаешь себя небом для нашего народа? – она зашипела, оскалив зубы. – Убирайся. Убирайся, пока я тебя отпускаю.
Зертимон кивнул, разглядывая хрупкую спину женщины, обтянутую тугими кожаными ремешками. В ее глазах не было ничего, кроме ярости и жажды крови – но Гит всегда была такой. Яростной, злой, жестокой к врагам и даже к союзникам, она гналась за победой, легко оставляя позади то, что мешало ей. Зертимон мешал, даже несмотря на то, что они прошли вместе столько сражений, плечом к плечу. Кузнец по-своему любил Гит, да вот только стало невозможно любить эту такую чужую женщину, к ногам которой когда-то Зертимон положил свой стальной клинок и познал жажду войны. Гит никогда не жила войной – она была ей.
… Зертимон помнил, как впервые услышал ее ярость. Уже не подавленный чужой волей, познавший путь стали и путь терпения, уже не скот, но еще не свободный, он смотрел на Гит, как на божество. Она мыслила, эта женщина, что первая сорвала с себя оковы, эта мятежница, что говорила о восстании, о свободе, о собственной жизни. Ярость ее наполняла душу, и даже пустой туман в голове, созданный иллитидами, отступал. Гит пылала, как небесный огонь, и она несла в себе путь войны, путь смерти. А еще – Гит знала себя. Полностью свободная от морока иллитидов, прямая и сильная, она звала Народ за собой.
И Народ пошел за ней. Голос и слова Гит позволили Народу познать себя, а через познание себя – познать тот путь, по которому Гит их поведет.
В тот день Зертимон выковал для Гит совершенное оружие из заговоренного серебра. В тот день Зертимон наполнил оружие Словом и подарил ему предназначение.
Нести справедливость и быть ведомым сердцем того, кто его держит.
Гит и Зертимон не обнялись на прощание. Мятежница по-прежнему стояла, повернувшись к мужчине спиной, и горящими желтыми глазами смотрела вдаль. Мысли ее бродили где-то очень далеко от Зертимона с его щемящей болью от осознания того, что он оставляет Гит наедине с ее злобой. Злобой на иллитидов, злобой на себя, злобой на него самого.
- Мне жаль, Гит. Я надеюсь, когда-нибудь ты поймешь.
- Пойму трусость? – Гит раздраженно передернула плечами. – Пойму твое стремление обратить против меня мой народ? Не думаю. Убирайся, Зертимон, убирайся, пока я не передумала и не убила тебя за предательство.
Когда-нибудь она сгорит в огне войны, которую начала. И я ничего не могу сделать. Это ее Путь.
Слегка поклонившись, Зертимон медленно развернулся и направился к отряду своих людей. Они терпеливо ждали его у россыпи серых камней, с убранным в ножны оружием, идущие налегке. Зертимон коснулся плеча каждого, ободряюще улыбнулся им и повел их прочь, вниз по склону, подальше от пропитавшейся кровью земли.
Когда край Саграссы остался за спиной, Зертимон обернулся.
Гит по-прежнему стояла на вершине, салютуя вслед Зертимону клинком. Издалека казалось, что меч делит небо пополам.
Расколотые надвое небеса, расколотый надвое Народ.
Изогнутое серебряное лезвие вспыхнуло под алым закатным небом.
…изогнутое серебряное лезвие вспыхнуло под алым закатным небом.
- Странный меч. Никогда таких не видела.
Акачи чуть улыбнулся и склонил голову, наблюдая, как тонкие, смуглые пальцы его женщины скользят по изогнутым граням клинка, проверяют остроту на кончиках ногтей. В глазах волшебницы горело любопытство, между темных, вразлет, бровей пролегли две вертикальные морщинки. Акачи знал это выражение лица, означающее глубокую задумчивость.
- На этом клинке… столько смерти, столько крови! И он словно бы поет. И вибрирует. – Волшебница на миг сжала правую руку в кулак. – Но он прочный. Хотя я вижу, что это серебро. Как может быть клинок из серебра так прочен? Скорее всего, его закалили, но необычным способом. Не так, как закаляют обычное оружие. Магией, может быть? Я чувствую магию в клинке, но она очень старая.
Акачи прикрыл глаза ресницами. Он знал – сейчас женщина не ждет от него ответа. Она говорила вслух всегда, когда была увлечена чем-то новым. Однажды он несколько часов слушал ее рассуждения об удивительных свойствах големов народа Имаскари. И за все это время волшебнице ни разу не надоело ощупывать, постукивать и рассматривать ценные экземпляры.
- Нелиса?
Волшебница подняла голову, чуть сощурив опухшие, немного заспанные глаза. Лицо ее от яркого солнца раскраснелось.
Акачи улыбнулся и осторожно принял из рук своей женщины меч, положил его на землю, прикрыл плащом. Потом взял ладони волшебницы в свои, нежно провел пальцами по выступающим голубоватым венкам на смуглой, золотистой коже – такой же золотистой, как и большие глаза, обведенные сурьмой.
- Прости, - мягко и словно бы виновато сказала Нелиса. – Я снова увлеклась?
Мужчина покачал головой. Так странно было слышать виноватые нотки в ее голосе, обычно таком властном и громком.
Так странно – так много зачастую противоречивых черт в одном человеке. Не черное и не белое, а яркие мазки сочных красок на белом полотне. В этом вся Нелиса. Никогда не знаешь, когда она улыбнется, а когда явит жестокое, властное лицо – а потом ринется изучать какие-нибудь руины на другом конце света, или зароется в древние архивы с рассыпающимися в руках свитками.
Глядя на нее, Акачи был как никогда рад тому, что она у него есть. Нелиса была нужна ему, необходима, эта женщина, что сейчас с ленивой негой заглядывала ему в глаза и улыбалась чувственными, полными губами. Только ради одного этого стоило возвращаться с очередного сражения с врагами Миркула. Возвращаться – и видеть, что Нелиса по-прежнему здесь, по-прежнемуего, копается в книгах, чертит карты, учит новые заклинания, являя самому Акачи яркое доказательство того, что его собственная жизнь далеко не полностью принадлежит одному лишь служению богу смерти. Что для него есть что-то простое, понятное, и в то же время прекрасное. Точно маяк посреди черной ночи. То, что указывает путь. То, что не дает забыть о том, что он всего лишь простой мужчина. Человек.
- Когда ты уходишь? – тихо спросила Нелиса.
- С рассветом, – Акачи помрачнел. – Араман встретит меня.
- Так скоро?
- Я постараюсь вернуться так быстро, как только смогу. Сама понимаешь – это приказ Миркула.
Нелиса нахмурилась и сжала губы. В глазах ее вспыхнул гнев. Акачи знал – гнев этот был направлен не на него, а на Миркула. Как и всегда. Его вера и служение богу смерти было тем единственным в его жизни, чего женщина не могла понять и принять.
- Всегда было любопытно, зачем богам слуги, если они сами по себе настолько якобы могущественны и всесильны, - не без раздражения сказала Нелиса. Немного резко высвободив свои руки из ладоней Акачи, женщина поднялась с расстеленного на земле плаща. Как не бывало ленивой неги и мягкой улыбки. Перед Акачи снова возникла женщина, пышущая гневом и яростью. – Почему ты так нужен ему?
- Мне не дано знать. – Акачи поднялся тоже. – Я люблю своего бога, Нелиса. Я верю ему. Этого достаточно.
Нелиса зло ухмыльнулась.
- А я – не люблю. И не верю. И я боюсь за тебя, Акачи. Каждый раз, когда ты уходишь, я не знаю, вернешься ли ты обратно.
- Разумеется, вернусь. Миркул не даст мне погибнуть.
Нелиса на это ничего не ответила. Лишь продолжала молча смотреть на мужчину, сузив глаза и скрестив руки на груди. Полы алых одежд волшебницы, тонких настолько, что заходящее солнце освещало силуэт ее широких бедер, развевались на вечернем ветру.
Акачи подошел к ней, с силой провел ладонями по ее напряженным плечам. Лицо ее не дрогнуло, застыв жесткой маской.
- Нелиса, - как можно мягче начал мужчина. – Я служу Миркулу с детства. И я предан ему. Я и мой брат. Редко кто из смертных становится так близок к богу, как я близок к своему. Я не могу обещать тебе, что вернусь скоро. Но я ведь всегда возвращаюсь. К тебе. Разве этого недостаточно?
Нелиса едва заметно поджала губ, между темных бровей снова пролегли морщинки, такие чужеродные на молодом лице.
- Ты прав. Прости. Я погорячилась.
Акачи ей не поверил. Ни капли. Женщина отступила, прерывая касание, провела ладонью по бритой голове, по вязи татуировки в виде распахнувшего крылья ястреба. Крылья его, вырисованные до мельчайшей детали, обхватывали виски волшебницы.
Солнечная птица. Пылающая женщина.
Мужчина покачал головой и поднял свой меч с земли, завязал пояс с ножнами, набросил на плечи плащ. Не так он себе представлял прощание с Нелисой. Нехорошо это было – расставаться на неизвестный срок, зная, что он задел чуткую душу волшебницы. Обычно им удавалось избегать недопонимания, но сегодня все было по-другому.
И это была не вина Нелисы. Не она разрывалась между преданностью к богу и любовью к человеку. Она была свободна от этого. И не могла понять.
А Акачи – не мог объяснить.
Уходить было тяжело. Тяжелее, чем всегда. Нелиса подчеркнуто смотрела через плечо Акачи, на закат над острыми горами Тэй, и не пошевелилась, когда мужчина обнял ее. Поцеловав безответные губы, жрец Миркула ушел прочь, туда, где догорал закат. Туда, где за холмами ждал его младший брат.
Уходя, он все же обернулся. Нелиса по-прежнему стояла на возвышенности, глядя ему вслед. Полы ее одежд полоскал теплый ветер, руки были безвольно опущены вдоль гибкого тела. Акачи остановился на мгновение, вытащил клинок из ножен и вскинул его вверх, салютуя Нелисе плоской стороной. Обещание вернуться. Как и всегда.
Изогнутое серебряное лезвие вспыхнуло под алым закатным небом.
… изогнутое серебряное лезвие вспыхнуло под алым закатным небом.
Фигурка Айдан Фарлонг, застывшая за воротами Мулсантира, казалась очень маленькой и трогательно хрупкой. Неровно остриженные светло-каштановые волосы едва касались поникших плеч. Мозолистые пальцы гладили грани клинка, спускались по кровостоку, задерживались на навершии, украшенном россыпью мелких красных камней. Изредка она сжимала и разжимала ладонь, прежде чем коснуться клинка. Точно не могла снова привыкнуть к нему. Точно вспоминала давно забытое ощущение от прикосновения к мечу, которым она победила Короля Теней.
Ганн старался подойти к женщине как можно тише, но она все равно его услышала. Чуть повернула голову, опустила ресницы, сжала узкие губы так, что они превратились в одну бледную линию. Лицо ее было уставшим и осунувшимся, под глазами залегли круги. Проклятие Голода истощало ее, но сегодня причина была не только в этом.
Айдан была сломлена внутри.
Ганн даже представить себе не мог, сколько способна выдержать эта женщина с запада. Она пережила войну. Выжила, когда из ее груди вырезали осколок. Все еще сражалась с проклятьем Голода, хотя то с каждым днем становилось сильнее, пожирая ее изнутри.
А теперь она пыталась справиться с мыслью о том, что в ней живет исковерканная, истерзанная душа чужого человека, которая вытеснила ее собственную душу в Стену Неверующих. И собиралась идти войной на Город Правосудия.
Столько всего – для одной-единственной женщины. Слишком много. Никто не удивился бы, если бы Айдан сломалась, опустила руки, перестала сражаться. Ни одно живое существо не заслуживает столько потрясений за свою жизнь. Так просто не должно быть. Не должно и все.
- Мы готовы идти, Айдан, - сказал Ганн, остановившись за спиной женщины. – Теневые порталы скоро откроются.
Фарлонг кивнула, по-прежнему задумчиво проводя рукой по серебряному клинку. Его грани ловили последние лучи заходящего солнца и отсвечивали алым, отчего казалось, что клинок перепачкан в крови.
Легендарный клинок, принадлежавший двум отступникам. В ее руке. Точно какая-то злая шутка мироздания.
Ганн положил руку на плечо женщины, чуть сжал его. Хотелось хотя бы прикосновением рассеять тот саван из боли и страха, что окутывал Айдан с головой. Хотелось дать понять, что он – рядом. Айдан склонила голову к плечу так, чтобы коснуться щекой теплой ладони сноходца, задержалась так на мгновение.
- Не мое это все, - вдруг выдохнула она едва слышно. – Не моя война, не мое проклятье. Все это – не для меня.
- И не для меня тоже. Ни для кого из нас. Но мы здесь, – Ганн придал голосу оптимизма. Его не было ни на грош, но он был нужен. – И ты здесь. А выбор у нас невелик.
- Я знаю, – Айдан поежилась. Ганн видел, как она прикрыла глаза, сжала челюсти, отчего ее узкое лицо с ястребиным профилем приобрело немного злое выражение. – Просто я очень устала, Ганн. Жить не своей жизнью. Идти чужой дорогой. Сражаться за то, во что не верю.
- В этот раз все немного по-другому. Мы ведь идем за твоей душой.
Айдан невесело хохотнула.
- Ты помнишь Бишопа. Следопыта, что мы видели в Стене?
- Да, я помню.
- Его душа пробыла в Стене столько же, что и моя. Так скажи мне, что мы идем спасать? Что вообще осталось от моей души? Что осталось от меня? – она облизнула пересохшие губы. – Я сейчас сидела с этим клинком и пыталась вспомнить хоть что-нибудь. Лица друзей. Дом. Поняла, что многое забыла. Знаешь, все точно в разбитой на мелкие кусочки мозаике. Пытаешься собрать эти кусочки, но не выходит целой картинки.
Ганн немного помолчал. Обычно он всегда находил слова поддержки, но сейчас он не знал, что сказать. Не отшутиться, не спустить все в улыбку и тихий смех, не отвлечь какой-нибудь глупостью.
- Все утерянное можно вернуть. Как только все закончится, может быть, тебе стоит вернуться домой. Чтобы вспомнить.
Айдан повернулась так, чтобы видеть лицо сноходца. Чудесные светло-зеленые глаза в окружении красных от усталости белков смотрели внимательно и испытующе.
- Когда ты попал в Ковейя Кург’аннис, ты вернул то, что давно потерял?
- В каком-то смысле. Я бы сказал так – я обрел не то, что ожидал. И не так представлял себе возвращение… домой. Но сути это не меняет.
Губы Айдан чуть дрогнули, точно женщина хотела улыбнуться, но в последний момент передумала. Ее теплое дыхание коснулось ладони Ганна.
- Думаешь, мы справимся? – прошептала Фарлонг, по-прежнему глядя ему в глаза.
Ганн провел рукой от ее плеча к шее, коснулся прямых волос, отвел непослушные пряди с лица. Простое касание – чтобы дать понять, что она – не одна.
- Я задаю себе этот вопрос каждый раз, когда ты тащишь меня в очередной бой, - ответил он нарочито серьезно. – Но мы все еще живые. К тому же – мы берем с собой нашего Окку. Бог-медведь против бога мертвых – интересный расклад, м-м-м?
- Не смешно, - пробормотала Айдан и замолчала, когда Ганн большим пальцем очертил контур ее губ. Женщина чуть нахмурилась, положила свою руку на ладонь Ганна и сместила ее в сторону. – Тебе не обязательно идти с нами. Мы можем не вернуться.
- Знаю, - просто сказал сноходец. – Не думай, что я тащусь с тобой в город мертвых из-за чувства долга, Айдан. Я иду с тобой потому, что этого хочу. Мы начали все это вместе. Значит, и закончим так же. А там как повезет.
Он криво ухмыльнулся и обхватил виски Айдан руками. Женщина опустила глаза, на бескровных щеках вдруг вспыхнул румянец.
То, что надо. То, что нужно. Немного крови к щекам, немного блеска в глаза.
- К тому же, - добавил он хрипло, - ты обладаешь удивительной способностью привязывать к себе людей, Пожирательница Духов. До смерти.
Айдан чуть прикрыла глаза, когда дыхание шамана коснулось ее лица, но Ганн уже отстранился, позволив рукам соскользнуть в последнем прикосновении по щекам, к шее и рукам.
- Нам пора, - только и сказал он. – Признаться, чем больше мы тянем, тем сильнее у меня желание сбежать.
Айдан слабо улыбнулась. Тонкие пальцы с силой сжали рукоять серебряного клинка.
- У меня тоже.
В плане Лимбо время течет по-другому. Медленный поток вечности. Хаотичная, причудливая смесь четырех стихий, безграничное пространство, освещаемое далекими звездами и вспышками возникающего пламени. Место, где любая мысль обретает плоть и физическое воплощение. Место, где можно созидать и учиться терпению. Несмотря на хаос, Народ чувствовал здесь покой.
В этой хаотичной пустоте из огня, воды, земли и воздуха Народ создавал города. Силой мысли воздвигались стены и хрустальные башни, зависающие над черными пропастями, полными воды. Сосредоточением и волей эти города удерживались на месте, где все менялось за долю биения сердца. Народ начинал познавать жизнь без цепей. Народ заново учился жить без войны.
Железо было отброшено, доспехи – сняты. Народ постигал мир и больше не желал ступать на путь металла и крови.
И Зертимон вел их по новому пути. Все вместе они постигали радость от рождения первых свободных от уз рабства детей. Вместе учились жить по-настоящему, ведомые не чужой волей, а единой целью.
Об одном только Зертимон сожалел. О том, что Гит не пошла их путем. И не видит, каким сильным и красивым может быть их Народ.
Не видит – и никогда не сможет.
Известие о смерти Гит отколовшемуся от войны Народу принесла Влаакит, одна из приближенных Гит. Вместе с отрядом она явилась на Лимбо, бряцая оружием и доспехами, распространяя вокруг себя злобу и ярость.
- Знай, что Гит исчезла, продав свою жизнь богине Тиамат ради победы над иллитидами, - выплюнула Влаакит. Костяные серьги в ее острых ушах зазвенели. – И так же знай, что всему виной твое предательство. Если бы ты не расколол наш Народ, ей бы не пришлось просить помощи.
Зертимон не ответил на слова Влаакит. Лишь только когда она ушла и увела за собой отряд своих людей, он позволил себе закрыть глаза и почувствовать, как их жжет изнутри.
Ему было жаль. Гит так много могла дать Народу, если бы хоть на мгновение прекратила войну. Могла – но не сделала. А он не смог бы помочь ей. Это был ее Путь.
Пыль на полу скрипела под тяжелыми подошвами сапог Акачи. Мужчина медленно ходил от стены до стены, дрожащими руками касался разбросанной одежды Нелисы, ее записей, ее книг. Все покрывал плотный слой пыли и пепла, ноздри щекотал слабый запах от одежды волшебницы. Ее одежда хранила аромат ее масла, которым женщина умащала тело. Жасмин и лотос. Когда-то сладкий, чуть душный запах, сейчас он казался Акачи горьким.
Ему сказали, что это был несчастный случай. Что заклинание вышло из-под контроля, и пламя сожгло ее за пару мгновений. Она даже не успела закричать. Акачи не поверил. Магия огня всегда давалась Нелисе легко, огонь не мог причинить ей вреда. Она всегда была так осторожна, так предусмотрительна…
Мертва.
Осталась лишь пустая комната с нагромождением книг, карт и свитков, которые больше никому не нужны. И подспудное ожидание, что все это какой-то страшный сон, и Нелиса сейчас ворвется в комнату, наполнив ее светом.
Не вернется. Потому что оттуда, где она сейчас, не возвращаются. Место неверующим – в Стене. В месте, где душа превращается в часть стенающей зеленой массы, лишенной всего, кроме бесконечной боли.
Он не должен был уходить тогда. Он должен был остаться с ней.
- Ты ничего не можешь сделать, брат. – Араман остановился рядом, высокий, бледный и испуганный. – Миркул не отдаст ее тебе. Сам знаешь. Участь Неверующих для всех едина.
Акачи дернул плечом.
- Он вернет ее. Я заслужил хотя бы это. Тем, что столько лет служил ему.
- Ты ведь знаешь, что он не сделает этого. Ты принадлежишь ему. Твой разум и твое сердце отданы Миркулу. Ты забыл о своих клятвах, и это – твое наказание.
Акачи стиснул зубы. Впервые в жизни ему захотелось ударить брата по лицу, до крови, растерзать до кости. Но жрец сдержался. Хотя бы потому, что знал – его гнев от этого не утихнет. Араман говорил то, во что верил.
А Акачи – уже нет.
Никогда жрец Миркула не сомневался в своей вере и преданности богу. Никогда даже не мыслил о том, чтобы уйти от него. Он верил в то, что Миркул любит его, генерала своих войск, борца с неверными. Что когда-нибудь ему позволят спокойную с жизнь с женщиной, которую Акачи любил.
Но женщина мешала. Отвлекала. И ответ Миркула был таким же, каким был и всегда. Неверным – гнить в Стене. Так заведено.
Акачи сжал серебряный клинок до хруста в костяшках. Его ярость отдалась в лезвии тонким звоном, вспыхнула на острие отблесками алого.
- Значит, я верну ее себе сам, - сказал он в пустоту.
… Его звали Акачи Предателем. За ним шли тысячи. Старые враги Миркула, те, кого когда-то сам Акачи гнал по всем Планам по воле бога мертвых. Теперь они объединились под блеском серебряного клинка. У каждого – своя цель, но итог – один. Жажда мести, жажда уничтожить Стену, жажда поквитаться с Миркулом и его последователями.
Это была короткая война, обреченная на провал. Акачи это знал. Смертный не может победить бога. И армия смертных не может. Победа была ему и не нужна. Акачи знал, что он обречен. Ему нужно было лишь время.
Время, чтобы вырезать истерзанную душу Нелисы из вечно голодной Стены и успеть отправить ее с Араманом прежде, чем он будет повержен.
Акачи не боялся наказания. Ему не было страшно, когда Миркул протащил его по земле, влажной от крови, запечатал в Стену и смотрел, как его преданный жрец медленно теряет себя. Ему не было страшно, когда невыносимая боль выворачивала его наизнанку и заполняла пустотой то, что раньше было душой.
И ему не было жаль тех, кто пал в этот день. Он сделал то, что должен был сделать. Он успел спасти Нелису.
Когда Айдан вышла из портала, голоса, что наполняли пустой воздух Плана Фугу, затихли. Армия Акачи замерла, разглядывая маленькую, изможденную женщину с серебряным клинком в руке. Меч сиял и переливался алым и белым, отбрасывая причудливые тени на острое лицо.
Высокий ангел с белыми, пушистыми крыльями вышел вперед, приложив руку к груди.
- Акачи Предатель, - сказал он почтительно. – Ты пришел.
Айдан только кивнула. Внутри, там, где жил Голод, там, где жрал ее сущность изуродованный Акачи, разлилось что-то, похожее на мрачное торжество. Голод помнил.
То, что еще осталось от Акачи внутри этой сущности, дрожало от нетерпения. И Айдан дрожала вместе с ним. Дрожь ее отдавалось звоном в клинке Гит, что словно бы чувствовал кровь, которая должна пролиться снова.
Ганн, замерший за спиной женщины, подошел ближе, мимолетно сжал холодную ладонь в своей. Сердце неровно билось, но все же сноходец нашел в себе силы выдавить ободряющую улыбку.
- Береги ее, Ганн-из-Грез, - сказала Основательница перед тем, как Ганн успел шагнуть в портал следом за Айдан. – Не отходи от нее. Будь рядом, когда все это кончится, так или иначе. Мне не удалось спасти душу человека, которого я люблю. Но быть может, получится у тебя.
|
Мы Вконтакте
