|
«Да, я рискнул – и проиграл.
Ликуйте, ну же!
Но вечно имя: Ганнибал
Внушает ужас». — С. Мавроди. Тот самый.
Пламя.
Маленький язычок пламени вспыхнул на конце свечи, несколько секунд он нерешительно трепетал, бросая на стены комнаты причудливые тени, но потом успокоился, словно понял, что ему ничего не угрожает. Седой старик положил огниво и откинулся на спинку кресла, расслабляя усталую спину. Он никак не мог привыкнуть к восточной архитектуре, столь отличной от родной африканской. Низкие потолки, отсутствие окон – все это, по его мнению, превращало жилище человека в конское стойло, но выбирать ему, увы, было не из чего.
— Изгнанник. Беглец. — от этих мыслей старик горько покачал головой, сморщившись от боли в висках. Боль была его давним спутником: тридцать четыре года назад она поселилась в его черепе, скользкая, словно мерзкая амфибия, коими кишели Клузийские болота. Она пришла вместе с болезнью, которая лишила его глаза, навечно обезобразив лицо, угрожала самой жизни… Но он, полководец, триумфатор, победил и эту боль, смог жить с ней, и теперь, временами, лишь она напоминала ему, что он жив, что еще нужно бороться, нужно ненавидеть.
— Полководец, — покинутый всеми, старик привык разговаривать сам с собой — да, я был когда-то им, но теперь… Теперь, после того, как царь Антиох, отвергнув его предложения возглавить сирийскую армию, был разбит близ Магнесии и поспешил заключить позорный мир, все надежды исчезли. Оставалось лишь ждать неминуемого конца, но он не мог принять неизбежного – несколько лет, словно загнанный зверь, Баркид метался по Малой Азии, побывал на Крите и в Армении, а теперь остановился здесь, в вифинском городке Либиссе. Старик снял черную ленту, закрывавшую слепую глазницу, и потянулся к походному набору для письма, но вдруг его внимание привлек огонек свечи. Он, не отрываясь, смотрел на него, пока глаз не заслезился, а пламя сменило очертания, стало больше.
Это уже не маленький огонек, робкий и беспомощный, а яркое пламя богов, поглощающее принесенные им жертвы. Высокие строгие колонны уходят ввысь, к крыше храма, куда не попадают лучи света, и кажется, что они достают до самого неба. Украшенные золотым шитьем пурпурные драпировки закрывают стены. Аромат сандала и тирских благовоний смешивается с запахом жженого мяса – сегодня боги Нового Города получили обильную трапезу. Девятилетний мальчишка с перепачканными кровью руками преданно смотрит на невысокого кудрявого человека, облаченного в льняной панцирь, украшенный чеканными фигурками ланей.
— Клянусь, я никогда не буду другом вероломных римлян, — повторяет он вслед за отцом, и слова гулким эхом разносятся по всему храму, поднимаются вместе со священным дымом к самим чертогам Мелькарта, свидетеля этой клятвы.
Старик, погруженный в воспоминания, улыбнулся, а пламя снова изменилось. Теперь это был не домашний зверь, послушный воле людей, а ревущее чудовище, неистово поглощающее постройки своих бывших хозяев. Горел целый город: он отчаянно корчился в смертельных объятиях пламени, раскаленные кирпичи мерцали, словно мириады глаз титана Аргуса. Нескончаемой вереницей шли пленные. Это были женщины и ребятишки – победители, разъяренные ожесточенным сопротивлением горожан, перебили всех мужчин. Они смотрели на фигуру человека, восседающего на коне – того, кто уничтожил их дом, — но он их не видел. Его внимание было приковано к марширующим войскам. Его войскам.
Вот идет испанская пехота – туники из беленого льна с красной полосой на подоле, большие щиты. За ними – африканцы в конусовидных шлемах и бронзовых кирасах.
— Рим-Рим-Рим-Рим. Смерть-смерть-смерть-смерть. — печатают шаг тысячи ног, обутых в подбитые медными гвоздями солдатские сапоги. — Догоним-настигнем-уничтожим! — пронеслась, словно ветер, нумидийская кавалерия, оставив после себя лишь клубы пыли.
— Рим падет, верьте нам. — вторят ей, важно кивая головой, слоны.
— Сагунт, — пробормотал старик, — жертва. Действительно, богатый город стал жертвой ненависти двух великих держав, продолжавшейся уже четверть века.
А огонь все ревел, но уже не было очертаний городских руин – кругом раскинулось белое покрывало снега. Альпы. Еще никогда ни один африканец не бывал здесь. Суеверные солдаты старались поглубже закутаться в плащи и, тайком, трогали священные амулеты – поговаривали, что среди горных вершин жили злые духи. Да и кто, если не они похитил разум их полководца? Кто заставил его приказать свалить весь хворост, которого бы хватило на несколько дней, у гигантского валуна, преградившего дорогу армии, и развести огонь? Солдаты переглядывались и недоверчиво качали головами, а в это время обозные слуги поливали вином раскаленный докрасна камень.
Старик тихо засмеялся: когда валун треснул на сотню осколков, армия сочла его богом. Да, он сделал это, провел тысячи людей и животных там, где до него проходили лишь горные козы. Он заплатил за это страшную цену, оставив после себя полную окоченелых трупов дорогу, но горящее в его сердце пламя мести не знало жалости.
Тицин, Треббия, Тразименское озеро – дни Рима уже сочтены.
Пламя… нет, сотни, тысячи огней – вся равнина была полна ими. Казалось, этой ночью звездное небо упало на землю — это раскинулись римские военные лагери. Республика выставила все свои силы, готовясь к решительному бою: дети сенаторов становились в ряды легионов вместе с плебеями — сегодня не было сословий, сегодня все они были квиритами, сынами Марса.
В пурпурной палатке карфагенского полководца повисло молчание. Командиры тревожно смотрели на своего лидера, ждали его слова — они привыкли побеждать, но никогда еще им не противостояла такая сила.
— У Варрона и Павла восемьдесят тысяч солдат, так, Гискон? — хитро прищурил единственный глаз карфагенянин, — Но, запомни, среди них нет ни одного, кого бы звали Гисконом.
Офицеры засмеялись незамысловатой шутке своего командира, и робость перед врагом прошла.
— Римляне надеются на свою численность, но мы его перехитрим. Они думают, что равнина мала для развертывания нашей кавалерии, но это ошибка: смотрите, мы расположим нашу пехоту полумесяцем, что позволит нам выиграть место для всадников. Галлы встанут у реки, Газдрубал, ты поведешь нумидийцев.
Канны. Грандиознейшее сражение, которое когда-либо видел человек. Все случилось именно так, как он и планировал: более пятидесяти тысяч римлян попали в смертельную ловушку, уготованную им одноглазым полководцем. Их тела усеяли долину Ауфида, а город Ромула наполнился воплями женщин, оплакивающих мужей, братьев и сыновей. Велись лихорадочные приготовления к осаде – со дня на день ждали неприятеля. Но карфагеняне не пришли.
— Зависть! — со злостью прошептал старик. Действительно, зависть погубила его, величайшего военачальника своего времени. Зависть богачей-сенаторов и суффетов, боявшихся усиления рода Барки: когда его брат Магон прибыл в Карфаген и умолял о подкреплениях, обещая закончить войну в этом же году, то они думали лишь о том, как это скажется на их власти и положении. Магон вернулся ни с чем. Раздался стук в дверь. Громкий, властный — так стучит хозяин дома, возвращающийся домой из харчевни и требующий, чтобы его впустили. Старик все понял: римляне. Вифинский царь Прусий, желая заслужить благосклонность грозного соседа, решил выдать своего гостя. Стук раздался вновь, а затем затих.
— Они ищут бревно, чтобы выбить дверь, — пришло на ум старику. Он грустно улыбнулся и поднес к губам перстень…
Когда вифинские солдаты выбили дверь, и римский посланник вошел в дом, то он увидел лишь сведенное судорогой тело того, кто некогда вселял страх в его соплеменников, и стоящую на столе свечу. Взгляд римлянина безразлично скользнул по язычку пламени, ведь он не знал, что через несколько сотен лет этот огонь будет пожирать улицы Вечного Города, а на руинах Палатина станут пасти скот северные варвары, но он знал, что Ганнибал Барка выиграл свое последнее сражение.
Для Вас работает еретик Resurgam. Please enjoy.
 |
Мы Вконтакте
