Глас сноходца

SofiaSain
https://ficbook.net/authors/54648

 

Мама осторожно положила лапу на голову Ганна, тихонько мурлыкая ему колыбельную. Мальчик свернулся комочком, стараясь прижаться сильнее к ее теплой шерсти.
Мама подошла с другого бока, и тоже улеглась рядом. Ее шерсть не была теплой, но от ее присутствия внутри будто что-то звенело — тепло и радостно.
Лёжа между двумя матерями, мальчик легко шагнул в мир, который очень любил посещать: там все было совсем другим, там всегда было тепло и мягко. Там не нужно было уметь говорить, и там он мог обернуться, кем хотел.
Чаще всего он оборачивался маминым детенышем, скача за ней на удобных, сильных лапах и помахивая хвостом от радости.
В настоящем мире все было не так...

Мама подтолкнула его носом в спину, мысленно приказывая ему не бояться. Телтор, который терпеливо ждал, когда мальчик подойдет, присел на корточки. Редкий дух — он был как Ганн — ходил на двух ногах, с двумя руками. Говорил не только мыслями, но и горлом, как Ганн. Новый отец. Мама сказала, что он научит его говорить, одеваться и жить так, как положено его роду — людскому.
Отец проговорил, вытягивая руку в сторону мальчика:
- Иди сюда, бусови отрок*.
Ганн вежливо ткнулся носом в протянутую ладонь. Хотел порадовать мать хорошими манерами. Отец-дух рассмеялся, но поймал его пальцами за подбородок и строго приказал:
- Ты не будешь так больше делать. Люди так не делают.
Плечи мальчика опустились. Он не хотел быть, как люди. И не хотел забывать науку матерей. Зачем ему?! Он же не собирался жить среди людей.
Отец перевел взгляд на ноги Ганна, после чего подцепил пальцем колокольчики, повязанные на щиколотке мальчика. Такие же звенящие браслеты были у него и на руках. Отец приказал:
- Сними их. Ты не слепой кутенок, который может потеряться.
Ганн мстительно посмотрел в ответ. Матери дали ему эти браслеты — соткали бечевки из емшана**, нагрезили серебристые колочильчики. Он носил их с самого детства, когда еще не мог держаться на своих двух ногах прямо. Да, сначала они служили тому, чтобы матери слышали, куда заполз Ганн, но потом, с годами, ему уже не нужен был такой пригляд. Да и к тому же он научился ходить и двигаться бесшумно, так, что эти колокольчики совсем не звенели — они не мешали охоте и пели только тогда, когда он плясал для матерей, развлекая их. Так чем же они мешают Отцу?!
Мать вмешалась, мягко промурлыкав:
- Оставь, Гарин. Он бусови гудец и дивий бирич — так тому и быть.***
Ганн думал, что Отец останется строг, оно и не странно, учитывая, что Мать называет его Гарином — откуда чужаку понять, но... Отец неожиданно мягко улыбнулся, погладив Ганна по волосам и ласково повторив за Мамой:
- Так тому и быть.


Ализа наблюдала за Ганом бессознательно, даже не замечая этого за собой. Все в ведьмаке притягивало взгляд и казалось таинственным, волшебным. Как он двигался, на удивление мягко и грациозно для такого крупного существа, как ухмылялся, хитро щурясь, будто все ее слова кажутся ему смешной шуткой. Как смеялся — тепло и ласково, будто она очаровательна и забавна. Как не обращал внимания на понятие личного пространства, и всегда прикасался к ней. Мимоходом, случайно или намеренно, твердо и грубо или мягко и ласково. От этих прикосновений дыхание сбивалось и поджимались пальцы ног.
Она смотрела за ним когда он медитировал, сидя у костра со скрещенными ногами и таким лицом, будто он где-то в лучшем месте. Смотрела за ним когда он варил снадобья из трав или играл с полупрозрачными животными, которые всегда вились вокруг них, не боясь ее голода — так сильно было их желание быть рядом с Ганном.
Она смеялась над собой, понимая, что хочет это отродье и все находит в нем привлекательным. И растрепанные волосы невероятного оттенка, и тяжелый взгляд странных глаз, по которому нельзя прочесть, насмехается ли он или прячет угрозу. Тембр его голоса вызывал мурашки, легкими электрическими зарядами пробегающие по телу, а вид многочисленных браслетов на сильных руках и вовсе сводил ее с ума. Все эти веревочки, кожаные бечевки, четки, каменные бусины, металлические пластины, и самый старый — груботканая веревка с потрясающей красоты колокольчиками. Ализа никогда не слышала, чтобы они звенели — Ганн всегда двигался бесшумно.
А он все улыбался, глядя, как она наблюдает за ним. Молчал, позволяя себя разглядывать. Дожидаясь, когда ее любопытный взгляд, блуждая по его телу, деталям одежды, дойдет до его глаз — смеющихся, насмешливых. И разольется соловьем о том, как он польщен ее вниманием, как он осведомлен о собственной красоте и так и быть, готов подумать о том, чтобы дать ей «то, что она хочет». И смеялся ей в спину, когда она убегала от этих насмешек. Смеялся так тепло, так ласково и приятно, будто они уже занялись сексом.

Когда она сломалась — сдалась, желая чувствовать себя любимой перед смертью и зная, что Ганн сможет ей это чувство подарить, зная, что только он сможет так красиво солгать, обмануть, убедить — когда она отдалась своим желаниям и ему, он не насмехался, порядком удивив ее.
Даже его глаза не смеялись. Он смотрел серьезно, тепло. Он почти не говорил, что тоже ее смутило — Ганн всегда говорил! Но ограничился короткими приказами: «повернись», «дотронься до меня», «вот так... тише» - направлял ее, успокаивал ее и вел ее там, где заканчивался ее нехитрый опыт.
Она доверилась ему в этом, потому что хотела сладкой лжи, красивой сказочки на ночь. Она же не просила его быть таким! Не просила серьезности, не просила чувственности, будто он не только ее тело, но и душу обласкал. Будто вплавился в нее и стал с ней единым целым.
Она не просила влюблять в себя! Смущать ее честностью — не просила, не хотела!
И уж тем более не хотела просыпаться в одиночестве, понятия не имея, куда он подевался. Шевелиться голышом, чувствуя, как мягкий мех его шубы ласкает ее обнаженную кожу. Нежиться в тепле, шевеля стопами и вдыхая морозный воздух утра. Щуриться на недавно подкормленный костер, жарко разгоревшийся в предрассветных сумерках, и различать прозрачные звериные силуэты за языками огня. Вспоминать его серьезные глаза, беззащитный и немного даже злой взгляд и думать о том, что же это все означает между ними.
Ганн вернулся к костру, двигаясь как всегда бесшумно. Ализа не подпрыгнула от неожиданности, просто потому что его вещи оставались здесь и она его ждала. Кривая, легкая улыбка вернулась его чувственным губам, но глаза... в глаза ему смотреть было неловко. И от того, что между ними произошло накануне и от того, что взгляд его оставался серьезным. Что случилось с ее озорным лжецом, который так бодро болтает, мешая всеобщий язык с незнакомыми, древними и давно мертвыми словами? Что случилось с насмешливым мерзавцем и дерзким певцом? Почему его так хочется обнять, укачивая у себя на груди и перебирая его волосы? Будто ему это нужно, право!
Ганн присел рядом, и положил руку ей на голову — такой теплый, почти материнский жест — смотря ей в глаза и грустно улыбаясь. Странно улыбаясь и тихо, ласково говоря:
- Еси моя рачение, моя хоть, моя юза. Еда изуметися. Аз хоть обадить, блазнь навесть. Аз бех вем аз леть! Еси дивий гарин! Оле еси кобь накудесила... Кобь, рачения, олафа моя. Аз рех печися о еси. Дондеже ны наполы вид держим ономо лихое обидяти ны. Аз рех. Деи леть аз вем бесте хоть моя?..**** … Поспи еще, Ализа.
Девушка сжала его руку поверх шубы, которой была укрыта. Все эти слова, напевные, странные, оставляли ощущение грусти и радости одновременно. Она замерла, ничего не понимая, но не смея перебить этот быстрый, текучий говор. Ганн часто вставлял в свою речь незнакомые словечки, и Окку говорил, что это древний, мертвый язык Рашеми. Ализа даже начала называть полынь емшаном вслед за ведьмаком. Но она впервые слышала от него целую речь на этом языке.
- Я не поняла... Ганн?
Он явно хотел уйти, был непривычно тих и серьезен, но что-то заставило его передумать. Он снова сел рядом с ней, гладя ее по голове и говоря:
- Ты получила от меня подарок и подарила мне кое-что взамен. Глас сноходца... Ализа, ты должна знать. Что бы с нами ни случилось, куда бы мы ни пошли, расстанемся ли, умрем ли — мы всегда будем вместе теперь. Мой голос всегда будет с тобой. И твой смех, твой голос — всегда будет со мной. Ты узнаешь. Когда уснешь — ты поймешь, о чем я говорю. Усни. Я буду там. Засыпай.
Он говорил так тихо и размеренно, и так осторожно и нежно гладил ее по голове, что она просто не смогла бороться со сном. А может, он ее и заколдовал.
Как бы то ни было, в ее снах не было непроглядной тьмы и голода, криков душ в Стене, печали красной волшебницы и страха младшего брата. Не было плача тех, кого она поглотила, и жажды. Нет, не так.... все это было, но... словно за прозрачной вуалью, будто в другом сне, не здесь. А здесь было светлее. Теплее. И где-то вдалеке раздавался нежный, мелодичный звон.
Когда она проснулась, на ее запястье висели колокольчики на старой, крепкой полынной бечевке. Они звенели точно так же, как звенели теперь ее сны.
Наверное, это было нечто важное. Ганн часто прикасался к этому своему браслету, часто гладил колокольчики пальцами — она знала, что они важны ему. Но когда она спросила, почему он отдал ей их, он криво ухмыльнулся и ответил:
- Чтобы я всегда мог тебя найти. Пусть наши голоса звенят рядом.


* серо-дымчатый отрок
**полынь
***Оставь, Странник. Он серо-дымчатый певец и жестокий (дивный) глашатай — так тому и быть.
****Ты моя страсть, моя любимая, мои цепи. Как бы ума не лишиться. Я хотел обманом расположить к себе, ввести в искушение. Я знал, что могу! Ты же грубый иноземец! Однако ты счастье наворожила. Счастье, любовь, награда моя. Я обещаю позаботиться о тебе. До тех пор, пока мы одно целое (напополам вид держим/делим), любое зло обойдет нас. Я обещаю. Разве я мог знать, что полюблю тебя?..