Фантазёрка

Сагонна Адера
https://ficbook.net/authors/1165664

Сколько помнила себя Риган, ей всегда говорили, что Горайон – ее опекун, и столь же твердо она верила, что он – ее родной отец, только скрывает это по мрачной и таинственной причине, как всегда бывает в книжках. Ведь зачем в романах люди берут детей на воспитание? Чтобы те работали на них от зари до зари; или корысти ради крадут их у богатых родителей; ну и женщинам, бывает, хочется, чтобы у них была «хорошенькая маленькая дочка». Горайон не был женщиной, никаких доходов от Риган не получал и заставлял ее налегать больше на учебу – даже маленькой Имоэн куда чаще приходилось мыть посуду и вытирать столы в таверне. Из-за чего, в общем-то, Имоэн и согласилась с Риган, что Винтроп ну никак не может быть ей родным отцом.

Ох, каких только историй о родителях они не сочиняли, греясь зимними сумерками перед камином или прячась от зноя в саду! Риган больше всего нравилось рассказывать, что ее мать – прекрасная актриса, которая ради славы бежала от чернил и свитков сурового Горайона, напоследок осыпав личико дочери горячими материнскими поцелуями и оросив слезами. Но однажды они все вместе – и Горайон, и Имоэн, и даже Винтроп – поедут в какой-нибудь большой город, Врата Балдура или даже Уотердип, и в тамошнем театре увидят диву в сверкающем блестками платье. И она с первого взгляда узнает Риган и вновь осыпет ее поцелуями.

Воображения Имоэн и вовсе не сдерживал никто.

– А я на одну половину драконица! Рыжая… А на вторую – аасимар. И… и… еще наполовину я дроу!

– Ты не можешь быть дроу, они черные, а ты бледная!

– А это другие дроу, добрые: они вновь стали жить под солнышком и побелели!

И Риган, отбросив сомнения, азартно включалась в игру, и плавала по теплому океану фантазий, как кит, выдавая фонтанчики историй. Как иначе можно было жить в Кэндлкипе, сами стены которого были пропитаны легендами и сказаниями, где не смолкал хор голосов, нараспев выводящих таинственные пророчества Алаундо? Настоящая жизнь шла где-то далеко… за высокими стенами, за дремучими лесами, защищающими крепость книжников от остального мира.

– Мне суждено стать бардом, папа! – заявила Риган, когда ей исполнилось тринадцать.

– Мне кажется, твои музыкальные способности несколько уступают возможностям твоей фантазии, – мягко ответил Горайон. – Дитя, если ты хочешь служить Огме, есть много других способов…

После этого Риган не разговаривала с ним три недели.
Но время шло, лазурные, розовые и золотистые фантазии детства развеивались потихоньку, и стены Кэндлкипа оказывались сложенными из камня, а не из сказок, и стояли они на земле, пахнущей прелыми листьями, пылью и навозом, и по земле этой ходили коровы и люди, рассуждавшие совсем не как герои древних преданий.

В зеркале Риган видела бездонные янтарные глаза, медовую кожу и волосы цвета спелой пшеницы, но окружающие в лучшем случае говорили: «Будешь так загорать, девочка, превратишься в дроу!» или «Повяжи косынку, Тригонометрия, волосы совсем выгорели», а старый Тесторил оскорбил Риган до глубины души, ухватив ее за подбородок и озабоченно поинтересовавшись у Горайона: «Вам не кажется, коллега, что у нашей детки один глаз больше другого?»

Самым жестоким оказалось крушение мечты о будущем барда. Быстро выяснилось, что пела Риган не так уж плохо, но была совершенно безнадежна в обращении с музыкальными инструментами, не могла зарифмовать «свечку» с «печкой», да и порхать по магическим струнам Плетения ее пальцы не были способны.

Смирившись, Риган поступила послушницей в храм Огмы, чистила ритуальную утварь, трудилась на лекарском огороде и постигала искусство исцеления людей, животных и растений – по большей части, животных и растений, ибо для первых в Кэндлкипе имелись более искусные жрецы. Через пару лет героическое будущее виделось Риган уже без прикрас: она не потрясет никого небесной красотой и острым, как клинок, разумом, не обратит войска в бегство одним прикосновением к струнам лютни, а разве что окончательно сроднится с природой, призовет в спутники благородную пятнистую свинью и отправится, с соломой в волосах и с навозом на подметках, по окрестным деревням, неся крестьянам избавление от коровьего лишая и капустной гнили.

Тогда-то она впервые задумалась над тем, что может быть не родной дочерью Горайона. Все вокруг восхищаются его ученостью и магическим искусством, присылают письма из самых отдаленных уголков Фаэруна – как же так могло случиться, что она не унаследовала ни капли его способностей?

– Ты, наверное, хотел бы, чтобы я выросла немного другой, папа? – отважилась однажды Риган на вопрос. – Ну, более могучей. Необычной. Чтобы обо мне все говорили…

Горайон странно взглянул на нее и ответил не сразу, как-то особенно тщательно подбирая слова.

– Легкий нрав и добродушие, дитя мое, тоже великий дар богов. Ты многому сможешь научиться, но я рад, что на тебя не свалилась непосильная для твоего возраста ноша.
Наверное, он хотел приободрить Риган, но она все равно расстроилась. Легкий нрав! Добродушие! Качества, которые расхваливают в тупицах, неспособных запомниться чем-нибудь еще.

Она все еще зачитывалась книжками с их воздушными, пронизанными солнцем фантазиями, но в ее мыслях все чаще стало мелькать что-то красное и черное, горькое, пахнущее кровью и железом, – то, что пугало ее саму, но в то же время казалось странно притягательным, обещающим иное, лучшее будущее.

…Все смешалось утром, когда они с Имоэн наткнулись на тело Горайона. Там была кровь, много крови, пропитавшей его черную мантию, а еще жужжание мух – размеренное, деловитое, которого Риган не могла вообразить ни в воздушных замках, ни в темных грезах, и она застыла на коленях рядом с изуродованными останками отца, и ее мутило, и воображаемые вселенные лопались, как мыльные пузыри.

Мир не был похож на грезу, где в чистом поднебесье парят прекрасные драконы, а все девушки – принцессы и героини. Но и то черное и злое, обещающее власть и величие, оборачивалось на деле лишь пирующими на запекшейся крови мухами.

Должно было быть что-то еще, что-то третье. Только ее собственное. Ее реальность.